Мотивы в поэзии Салавата Юлаева

МОТИВЫ В ПОЭЗИИ САЛАВАТА ЮЛАЕВА.

В лирике С.Ю. мотивы родины и родной природы, взаимосвязанные и тесно переплетённые друг с другом, являются ключевыми и занимают осн. место. С юных лет поэт считает себя неотделимым от своей родины и её природы, любит и восхищается её красотой (“Мой Урал”, “Родная страна”). С.Ю. тре­петно относится к тем местам, рядом с к-рыми про­шло его детство: перелесок, луга, поля, серебристая река, мягкая трава (“Тихой ночью в перелеске...”) и даже нечаянно подстреленная им ласточка (“Стрела”). Но иногда воды родных рек он отож­дествляет со слезами народа (“Агидель течёт средь бурых скал...”). В лирике периода Пугачёва восстания 1773—75 мысль о родине находит вы­ход в обращении к ист. прошлому народа, к тому времени, когда здесь бушевали восстания против колонизаторской политики царизма, в защиту род­ной земли от разграбления. Лирич. герой осознаёт, что тоже должен встать на путь борьбы. Он грус­тит, понимая, что борьба будет упорной, но ника­кие наказания не страшат героя (“Юрюзань, река души ты нашей...”). В песнях-четверостишиях мотивы родины и родной природы повторяются в разнообразных вариациях.

С мотивом родины тес­но связан и мотив её защиты. Это отчётливо про­ступает в поздней лирике С.Ю. В стихотворениях кануна и периода восстания — “Юрюзань, река ду­ши ты нашей...”, “Агидель течёт средь бурых скал...”, “Наброситься готов летящий ястреб...”, кубаире “С ратью Пугачёва слившись, в войско с ним соединившись...” — остро ставится вопрос о реальной защите родины. Лирич. герой призывает народ к активным военным действиям: “Седлайте, братья, аргамаков лучших, /Седлайте жеребцов и кобылиц! /Не бойтесь: вновь они оже­ребятся...” (пер. Г.Г.Шафикова; “Эйәрләгеҙ, ирҙәр, арғымаҡтар, /Эйәрләгеҙ быуаҙ бейәләр! /Йәлләмәгеҙ, һуңынан ҡолонларҙар...”). В этих произведениях цель борьбы не указана. Но можно предположить, что она была понятна в то время всем, тем более, что свои поэтич. призведения С.Ю. создавал перед народом в виде импровизаций.

Мо­тивом любви проникнута вся поэзия С.Ю., он вы­ступает в конкретном воплощении как любовь к отечеству, природе, семье, детям, женщине, исполь­зуется как синоним счастья. В ранней поэзии боль­шое место отводится любимой девушке Зулейхе. Ей посвящены стихотворения “Зулейха”, “Монисты твоих кос мне навевают...” и пять текстов из пе­сен-четверостиший. О семье С.Ю. упоминает в сти­хотворениях “Семья дорогая, родные мои...” и “Тихой ночью в перелеске...”. О своих детях — Рамазане и Миниязе — говорит в стихотворении “По бездорожью тропы пробивая...” и песнях-четверо­стишиях.

Мотив подвига впервые намечается в ран­них стихотворениях С.Ю. В “Битве” лирич. герой отважно рвётся в бой, а в стихотворении “Юноше­воину” автор воспринимает подвиг как высшее про­явление действия и призывает к борьбе всех своих ровесников. В поэзии периода восстания этот мотив выходит на первый план, становится главным. От­вага батыра на поле битвы приравнивается к смело­му слову сэсэна при решении важных об­щественных проблем. В бою лирич. герой чувству­ет себя в своей стихии, его не беспокоят заботы по­вседневной жизни. Но борьба — это и раны. Мотив ранения батыра в поэзии С.Ю. неотделим от мотива подвига. Лирич. герой не боится ранений, он упо­минает о ранах, полученных ещё в прежних битвах, но не считает их помехой для новых сражений: “Седлайте коней, мужчины-братья, /Пусть откро­ются старые раны!” (“Атҡа менегеҙ, ирҙәр, ағалар, /Асылһын әйҙә иҫке яралар!”); “Если мужчина не побоится ран, /Не пролетит даже стрела через на­ши ряды” (“Ҡурҡмаҫ булһа ир яранан, /Уҡ та үтмәҫ беҙҙең аранан”). Временами поэт сожалеет, что время настоящих подвигов и героев осталось в прошлом: “Где тот путь, по которому батыры не­слись, /Сотрясая землю, взмахивая острыми саблями?” (“Ер тетрәтеп, үткер ҡылыс болғап, /Ба­тырҙарың үткән юл ҡайҙа?”). И в песнях-импрови­зациях открыто призывает джигитов к действию: “Если ты джигит, будь решительным, /Решитель­ность нужна во всяком деле” (“Егет тә генә булһаң, тәүәккәл бул, /Тәүәккәллек кәрәк һәр эштә”).

Ре­лигиозные мотивы в поэзии С.Ю. прослеживаются преимущественно в ранних стихотворениях, в осн. в пейзажной лирике. В дошедшем до нас поэтич. наследии поэта религия не нашла яркого выраже­ния. Бог для лирич. героя выступает в качестве осн. созидат. силы. В величеств. красоте родной приро­ды, родного Урала автор видит Божье начало (“Мой Урал”). Птицы своим пением восхваляют его, а соловей славит “громче всех”, “больше всех” (“Тихой ночью в перелеске...”). Поэт развивает мо­тив “бога и храбрости”: с одной стороны, Богу угодны храбрые, с другой — воин для победы в битве находит опору в Боге (“Битва”, “Юноше-во­ину”). В импровизациях С.Ю. религиозные мотивы отсутствуют. Это связано с самой природой жанра, традициями тв-ва сэсэнов.

Фантастические мотивы в тв-ве С.Ю. наблюдаются лишь в одном стихотво­рении — “Битва”. Характер формирования фантастического связан с традиц. исламским религиозным колоритом, автор испытал непосредств. влияние средневековых дастанов агиографич. содержания, гл. героями к-рых выступали Али-батыр и его со­ратники. В 18 в. на терр. Башкортостана широко бытовало, в частности, сочинение “Книга об отре­занной голове” (“Киҫекбаш китабы”), повествую­щее о героич. похождениях Али-батыра, сверхъесте­ственной силой побеждающего своих врагов. С.Ю., бесспорно, был знаком с дастанами из этой серии и в своём стихотворении верно указывает на мифиче­ское происхождение противников Али: “Не боялись силы вражьей: /Ни драконов, змей, /Ни коварств самих шайтанов, /Ни волшебников ужасных...” (пер. Давлетчина; “Ҡурҡмағандар сихырсынан, /Аждаһалай уҫал яуыздан, /Ен-пәрейҙең мәкер­хәйләһенән, /Йылан сәсә торған ағыуҙан” — пер. Р.Нигмати). Впечатление, полученное, видимо, от произв. данного цикла, вдохновило С.Ю. на со­здание названного стихотворения. “Битва” — одно из романтических, но единственное из всех стихотворений С.Ю., где описание действий, связанных с лирическим героем, построено на далёкой от ре­альной действительности почве: “На меня напали разом /Триста человек. /Я от всех трёхсот отбил­ся, /Вынес конь меня /На широкую долину, /К светлому ручью...” (пер. Давлетчина; “Мин ҡый­раттым дошман сафтарын, /Өс йөҙ дошман һөжүм иттеләр, /Бик күптәре аяҡ аҫтында /Кәүҙәләрен тупраҡ иттеләр. /Яуыз дошман яуы эсенән /Атым алып сыҡты аҡланға” — пер. Нигмати). Судя по эволюции мировоззрения поэта, возможно, в его ранней поэзии стихотворений или импровизаций с подобным содержанием было больше, но они не со­хранились.

Психологизм как эстетический принцип изображения, худ. отражение внутр. мира героя, в тв-ве С.Ю. не был осознанным. Это понятие напол­няется смыслом в связи с творческой эволюцией по­эта. Ещё в ранней пейзажной лирике, где преобла­дает описание красот родной природы, прослежива­ются романтич. нотки в мировоззрении юного ли­рич. героя — впечатлительный, эмоциональный, способный искренне восхищаться прекрасным: “Ах, Урал мой благодатный, /Про тебя моя /Песня дол­го не споётся, /Слов не находя” (пер. Давлетчина; “Ай, Уралым, Уралым, /Һылыу ҙа һылыу Уралым! /Һүҙем бөтһә лә телемдә, /Йырым бөтмәне, Ура­лым!” — пер. Нигмати). В стихотворении “Агидель течёт средь бурых скал...” внутренний мир лирич. героя обозначен ещё яснее. Здесь поэт открыто вы­ражает свои мысли о судьбе родной земли, трево­жится за её будущее. В любовной лирике легко уга­дывается состояние влюблённого юноши, в стихотво­рении “Зулейха” — его смятение и терзания, заме­шательство перед божественной красотой девушки: “Люблю, но как сказать, не знаю, /Затем, что слов не нахожу; /Язык мой слаб, и мысли слабы, /Чтобы сказать тебе хвалу, /Хвалу достойную тебя” (пер. Давлетчина; “Мин, бахыр, һине, Зөләйха, ныҡ һөйәм, /Әйтә алмайса һүҙҙәремде, баш эйәм; /Һиңә дан йырлар өсөн телем зәғиф, /Һөйөүемде әйтергә телем зәғиф” — пер. Нигмати). В стихотворениях и импровизациях героич. цикла психологич. образ ли­рич. героя С.Ю. наполняется новыми чертами. Он уже выступает в роли лидера-наставника, дающего ценные советы молодому воину: “Но крепися и му­жайся, /Бога в помощь призови /И иди на бой ты смело, /И везде врагов срази” (пер. Давлетчина; “Шул бөркөттәй, егет, батыр бул, /Тайғаныңда та­ян дуҫтарға. /Яуҙа, арыҫландай ажғырып, /Йән ая­май ташлан дошманға” — пер. Нигмати). Именно таким — мужественным и отчаянным — предстаёт сам наставник; воодушевляясь славными делами “божьих век богатырей”, он смело кидается в бой. Поэт-воин прекрасно понимает психологию сражаю­щегося батыра (“Наброситься готов летящий ястреб...”) — видимо, не раз пережил его состояние: “Когда в бой против врага скакал я, /Все горе моё кончалось” (“Дошман яуҙарына сапҡан саҡта /Ҡайғыларым бары бөтә ине”). В стихотворении “Юрюзань, река души ты нашей...” и кубаире “С ратью Пугачёва слившись, в войско с ним соединив­шись...”, входящих в данный цикл, лирич. герой выступает уже в роли предводителя повстанч. дви­жения, его образ предельно сближен с личностью самого автора. Он знает, каким наказаниям будут подвергнуты башкиры в случае поражения восста­ния, однако не намерен сдаваться и призывает на­род подняться на последний, ещё более грозный и жестокий бой. В песнях-четверостишиях характер психологич. размышлений лирич. героя несколько меняется. Это было связано с обстановкой, сложив­шейся в Башкортостане ко времени их создания: на­родное восстание потерпело поражение, власти предпринимали все усилия для поимки Салавата, он был вынужден скрываться, вместе со своими мало­численными сторонниками продолжая оказывать со­противление. Призыв, к-рый раньше преобладал в кубаире, сменяется грустными воспоминаниями о былом и философскими раздумьями. Но лидерские качества лирич. героем не утрачены, и он осознаёт масштаб своей личности, что неоднократно подчёр­кивается в песнях-четверостишиях.

Фольклорные мотивы. В 18 в. в тв-ве сэсэнов активно бытовали такие жанры, как кубаир, айтыш, песня, баит. Сле­довательно, С.Ю., обращаясь в своей поэзии к этим жанрам, не мог не знать их фольк. параллели. Род­ственность с фольклором ярко выражена в изобра­зительных средствах поэзии С.Ю., он в изобилии использует гиперболы, литоты, восходящую или нисходящую градации, аллегории и др. Это свиде­тельствует ещё и о том, что С.Ю. в совершенстве ос­воил ритмику произв. нар. тв-ва и мастерски развил её в своём тв-ве. С.Ю. щедро использовал широко бытующие в баш. фольклоре, особенно в песнях, уменьшительно-ласкательные слова. Часто встреча­ются они как в стихотворениях (птичка, пташечка, красавица-луна и др.), так и в импровизациях (Уралҡайым, Ағиҙелкәй, Әй буйҡайы, һыуҡай, һан­дуғасҡай, йән-юлдашҡайҙар, өйөр генә йылҡы, ыла­сын ғына ҡош, Миңлеязам, Зөләйхәм, беләккәй, йөрәккәй, Эҫем буйҡайҙары, ҡаралай тау, ҡараңғылай төн, донъяҡай, әҙернә лә йәйә, тәүәккәл дә ир, аҡ кейеккәй). О прекрасном знании поэтом содержания нар. песен свидетельствует, к примеру, использование образа застывшей крови в сердцеви­нах деревьев, заимствованного им из песни “Урал”. Этот образ символизировал смешанную с землёй кровь предков, когда-то павших в сражениях за сво­боду родины. Иногда С.Ю. сам создавал близкие к фольклорным литературные образы: таковыми яв­ляются образы птиц, символизирующих степень храбрости джигита (“Юноше-воину”) и др.

Лит.: Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2000.

М.Х.Идельбаев